Павел Бажов Сказка «Змеиный след»

Те   ребята,   Левонтьевы-то,   коим  Полоз  богатство  показал,  стали поправляться  житьишком. Даром, что отец вскоре помер, они год от году лучше да  лучше  живут.  Избу себе поставили. Не то, чтобы дом затейливой, а так — избушечка  справная. Коровенку купили, лошадь завели, овечек до трех годов в зиму  пускать стали. Мать-то нарадоваться не может, что хоть в старости свет увидела.

А  все  тот старичок — Семеныч-от — настовал. Он тут всему делу голова. Научил  ребят,  как с золотом обходиться, чтобы и контора не шибко примечала и  другие  старатели  не больно зарились. Хитро ведь с золотишком-то! На все стороны  оглядывайся.  Свой  брат-старатель подглядывает, купец, как коршун, зорит,  и конторско начальство в глазу держит. Вот и поворачивайся! Одним-то малолеткам  где  с  таким  делом управиться! Семеныч все им и показал. Однем словом, обучил.

Живут  ребята. В годы входить стали, а все на старом месте стараются. И другие  старатели  не  уходят. Хоть некорыстно, а намывают, видно… Ну, а у ребят  тех  и  вовсе  ладно.  Про  запас  золотишко  оставлять стали. Только заводское  начальство  углядело — неплохо сироты живут. В праздник какой-то, как мать из печки рыбный пирог доставала, к ним и пых заводской рассылка:

— К приказчику ступайте! Велел немедля.

Пришли, а приказчик на них и накинулся:

—  Вы  до  которой  поры шалыганить будете? Гляди-ко — в версту вымахал каждый,  а  на  барина  единого дня не рабатывал! По каким таким правам? Под красну шапку захотели али как?

Ребята объясняют, конечно:

—  Тятеньку, дескать, покойного, как он вовсе из сил выбился, сам барин на волю отпустил. Ну, мы и думали…

—  А  вы,  —  кричит, — не думайте, а кажите актову бумагу, по коей вам воля прописана!

У  ребят,  конечно, никакой такой бумаги не бывало, они и не знают, что сказать.

Приказчик тогда и объявил:

— По пяти сотен несите — дам бумагу.

Это  он,  видно,  испытывал,  не  объявят  ли  ребята  деньги.  Ну,  те укрепились.

— Если, — говорит младший, — все наше хозяйство до ниточки продать, так и то половины не набежит.

—  Когда  так,  выходите  с  утра  на работу. Нарядчик скажет куда. Да, глядите, не опаздывать к разнарядке! В случае — выпорю для первого разу!

Приуныли наши ребятушки. Матери сказали, та и вовсе вой подняла:

— Ой, да что же это, детоньки, подеялось! Да как мы теперь жить станем!

Родня,  соседи набежали. Кто советует прошенье барину писать, кто велит в  город  к горному начальству итти, кто прикидывает, на сколь все хозяйство вытянет, ежели его продать. Кто опять пужает:

—  Пока,  дескать,  то  да  се, приказчиковы подлокотники живо схватят, выпорют да и в гору. Прикуют там цепями, тогда ищи управу!

Так  вот  и  удумывали  всяк по-своему, а того никто не домекнул, что у ребят,  может,  впятеро  есть  против  прнказчикова запросу, только объявить боятся.  Про  это, слышь-ко, и мать у них не знала. Семеныч, как еще в живых был, часто им твердил:

—  Про  золото  в запасе никому не сказывай, особливо женщине. Мать ли, жена,  невеста  —  все  едино  помалкивай.  Мало  ли  случай какой. Набежит, примерно, горная стража, обыскивать станут, страстей всяких насулят. Женщина иная  и  крепкая  на  слово,  а  тут забоится, как бы сыну либо мужу худа не вышло, возьмет да и укажет место, а стражникам того и надо. Золото возьмут и человека  загубят.  И  женщина та, глядишь, за свою неустойку головой в воду либо петлю на шею. Бывалое это дело. Остерегайтесь! Как потом в годы войдете да  женитесь-  не  забывайте  про  это,  а матери своей и намеку не давайте. Слабая она у вас на языке-то — похвастать своими детоньками любит.

Ребята  это  семенычево  наставленье  крепко  помнили  и про свой запас никому не сказывали. Подозревали, конечно, другие старатели, что должен быть у ребят запасец, только много ли и в котором месте хранят — не знали.

Посудачили  соседи, потужили да с тем и разошлись, что утречком, видно, ребятам на разнарядку выходить.

— Без этого не миновать.

Как не стало чужих, младший брат и говорит:

— Пойдем-ко, братко, на прииск! Простимся хоть…

Старший понимает, к чему разговор.

— И то, — говорит, — пойдем. Не легче ли на ветерке голове станет.

Собрала  им  мать  постряпенек  праздничных  да  огурцов положила. Они, конечно, бутылку взяли и пошли на Рябиновку.

Идут — молчат. Как дорога лесом пошла, старший- и говорит:

— Прихоронимся маленько.

За  крутым  поворотом  свернули  в  сторону  да тут у дороги и легли за шиповником.  Выпили  по  стакашку,  полежали  маленько,  слышат идет кто-то. Поглядели,  а  это  Ванька  Сочень  с  ковшом  и прочим струментом по дороге шлепает.  Будто  спозаранку  на  прииск  пошел.  Старанье  на него накатило, косушку  не  допил!  А  этот  Сочень  у конторских в собачках ходил: где что вынюхать  —  его  подсылали. Давно на заметке был. Не один раз его бивали, а все  не  попускался  своему ремеслу. Самый вредный мужичонко. Хозяйка Медной горы  уж сама его потом так наградила, что вскорости он и ноги протянул. Ну, не  о  том разговор… Прошел этот Сочень, братья перемигнулись. Мало погодя щегарь  верхом  на  лошадке  проехал.  Еще  полежали  — сам Пименов на своем Ершике  выкатил.  Коробчишечко  легонький,  к  дрогам  удочки  привязаны. На рыбалку, видно, поехал.

Этот Пименов по тому времени в Полевой самый отчаянный был — по тайному золоту.  И Ершика у него все знали. Степнячок лошадка. Собой невеличка, а от любой  тройки  уйдет. Где только добыл такую! Она, сказывают, двухколодешная была,  с  двойным  дыхом.  Хоть  пятьдесят  верст на мах могла… Догони ее! Самая  воровская  лошадка.  Много  про  нее  рассказывали. Ну, и хозяин тоже намятыш  добрый  был,  —  один  на  один  с  таким  не встречайся. Не то что нынешние наследники, которые вон в том двухэтажном доме живут.

Ребята,  как увидели этого рыболова, так и засмеялись. Младший поднялся из- за кустов да и говорит, негромко все ж таки:

— Иван Васильевич, весы-то с тобой?

Купец видит — смеется парень, и тоже шуткой отвечает:

— В эком-то лесу да не найти! Было бы что весить.

Потом придержал Ершика и говорит:

— Коли дело есть, садись — подвезу.

Такая  у  него, слышь-ко, повадка была — золотишко на лошади принимать. Надеялся  на  своего  пршика.  Чуть  что:  «Ершик,  ударю!»  — и только пыль столбом либо брызги во все стороны. Ребята отвечают: «Нет с собой», — а сами спрашивают:

— Где тебя, Иван Васильич, искать утром на свету?

— Какое, — спрашивает, — дело — большое али пустяк?

— Будто сам не ведаешь…

—  Ведать-то,  —  отвечает,  —  ведаю,  да  не  все. Не знаю, то ли оба откупаться собрались, то ли один сперва.

Потом помолчал, да и говорит, как упреждает:

— Глядите, ребята, — зорят за вами. Сочня-то видели?

— Ну, как же.

— А щегаря?

— Тоже видели.

—  Еще,  поди,  послали  кого за вами доглядывать. Может, кто и охотой. Знают,  вишь,  что  вам к утру деньги нужны, вот и караулят. И то поехал вас упредить.

— За то спасибо, а только мы тоже поглядываем.

— Вижу, что понаторели, а все остерегайтесь!

— Боишься, как бы у тебя не ушло?

— Ну, мое-то верное. Другой не купит — побоится.

— А почем?

Пименов  прижал,  конечно,  в  цене-то.  Ястребок  ведь. От живого мяса такого не оторвешь!

— Больше, — говорит, — не дам. Потому дело заметное.

Срядились. Пименов тогда и шепнул:

—  На  брезгу  по  Плотинке  проезжать  буду,  — подсажу… — Пошевелил вожжами: «Ступай, Ершик, догоняй щегаря!»

На прощанье еще спросил;

— На двоих али на одного готовить?

— Сами не знаем — сколь наскребется. Полишку все ж таки бери, — ответил младший.

Отъехал купец. Братья помолчали маленько, потом младший и говорит:

— Братко, а ведь это Пименов от ума говорил. Неладно нам большие деньги сразу оказать. Худо может выйти. Отберут — и только.

— Тоже и я думаю, да быть-то как?

—  Может,  так сделаем! Сходим еще к приказчику, покланяемся, не скинет ли  маленько.  Потом  и скажем,- больше четырех сотен не наскрести, коли все хозяйство  продать.  Одного-то, поди, за четыре сотни выпустит, и люди будут думать, что мы из последнего собрали.

— Так-то ладно бы , -отвечает старший, — да кому в крепости оставаться? Жеребьевкой, видно, придется.

Тут младший и давай лебезить:

—  Жеребьевка,  дескать,  чего  бы  лучше!  Без  обиды…  Про  это что говорить…  Только  вот  у  тебя  изъян…  глаз  поврежденный…  В случае оплошки,  тебя в солдаты не возьмут, а меня чем обракуешь? Чуть что -сдадут. Тогда  уж  воли  не  увидишь.  А  ты  бы  пострадал маленько, я бы тебя живо выкупил.  Году не пройдет — к приказчику пойду. Сколь ни запросит — отдам. В этом  не сумлевайся! Неуж у меня совести нет? Вместе, поди-ко, зарабатывали. Разве мне жалко!

Старшего-то  у  них  Пантелеем  звали.  Он  пантюхой  и вышел. Простяга парень.  Скажи  — рубаху сымет, другого выручит. Ну, а изъян, что окривел-то он,  вовсе  парня  к  земле прижал. Тихий стал, — ровно все-то его больше да умнее. Слова при других сказать не умеет. Помалкивает все.

Меньший-то,  Костька,  вовсе  не  на  эту стать. Даром что в бедности с детства  рос,  выправился, хоть на выставку. Рослый да ядреный… Одно худо- рыжий,  скрасна  даже.  Позаглаза-то  его все так и звали — Костька Рыжий. И хитрый  тоже  был.  У  кого  с ним дело случалось, говаривали: «У Костьки не всякому  слову  верь.  Иное  он  и  вовсе проглотит». А подсыпаться к кому — первый мастер. Чисто лиса, так и метет, так и метет хвостом…

Пантюху-то  Костька  и  оболтал  живехонько.  Так  все по-костькиному и вышло.  Приказчик  сотню  скинул,  и  Костька  на другой день вольную бумагу получил, а брату будто нисхождение выхлопотал. Ему приказчик на Крылатовский прииск велел отправляться.

—  Верно, — говорит, — твой-то брат сказывает. Там тебе знакомее будет. Тоже  с  песками  больше  дело.  А  людей  все  едино,  что  здесь, что там, недохватка. Ладно уж, сделаю тебе нисхождение. Ступай на Крылатовско.

Так  Костька и подвел дело. Сам на вольном положении укрепился, а брата на  дальний  прииск  столкал.  Избу  и  хозяйство  он,  конечно,  и не думал продавать. Так только вид делал.

Как   Пантелея  угнали,  Костька  тоже  стал  на  Рябиновку  сряжаться. Одному-то  как?  Чужого  человека  не  миновать наймовать, а боится — узнают через  него  другие, полезут к тому месту. Нашел все ж таки недоумка одного. Мужик большой, а умишко маленький-до десятка счету не знал. Костьке такого и надо.

Стал  с  этим  недоумком  стараться,  видит  —  отощал  песок. Костька, конечно,  заметался  повыше,  пониже,  в  тот  бок, в другой — все одно, нет золота.  Так мельтешит чуть-чуть, стараться не стоит. Вот Костька и придумал на   другой   берег   податься   —   ударить  под  той  березой,  где  Полоз останавливался. Получше пошло, а все не то, как при Пантелее было. Костька и тому рад, да еще думает, — перехитрил я Полоза.

На  Костьку  глядя,  и  другие  старатели на этом берегу пытать счастья стали.  Тоже,  видно, поглянулось. Месяца не прошло — полно народу набилось. Пришлые какие-то появились.

В одной артелке увидел Костька девчонку. Тоже рыженькая, собой тончава, а  подходященька. С такой по ненастью солнышко светеет. А Костька по женской стороне  шибко  пакостник  был.  Чисто приказчик какой, а то и сам барин. Из отецких  не  одна  девка  за  того  Костьку  слезами умывалась, а тут что… приисковая  девчонка.  Костька  и  разлетелся,  только  его  сразу  обожгло. Девчоночка  ровно  вовсе  молоденькая, справа у ней некорыстна, а подступить непросто.  Бойкая!  Ты  ей  слово, она тебе-два, да все на издевку. А руками чтобы-  это  и  думать забудь. Вот Костька и клюнул тут, как язь на колобок. Жизни  не  рад  стал,  сна-спокою  решился.  Она  и давай его водить и давай водить.

Есть  ведь из ихней сестры мастерицы. Откуда только научатся? Глядишь — ровно  вовсе  еще  от малолетков недалеко ушла, а все ухватки знает. Костька сам оплести кого хочешь мог, а тут другое запел.

—  Замуж, — спрашивает, — пойдешь за меня? Чтоб, значит, не как-нибудь, а честно-благородно, по закону… Из крепости тебя выкуплю.

Она, знай, посмеивается;

— Кабы ты не рыжий был!

Костьке  это  нож  вострый,  — не глянулось, как его рыжим звали,- а на шутку поворачивает:

— Сама-то какая?

— То, — отвечает, — и боюсь за тебя выходить. Сама рыжая, ты — красный, ребятишки пойдут — вовсе опаленыши будут.

Когда  еще примется Пантелея хвалить. Знала как-то его. На Крылатовском будто встретила.

—  Ежели бы вот Пантелей присватался, без слова бы пошла. На примете он у меня остался. Любой парень. Хоть один глазок, да хорошо глядит.

Это  она  нарочно  —  Костьку поддразнить, а он верит. Зубом скрипит на Пантелея-то, так бы и разорвал его, а она еще спрашивает:

—  Ты что же брата не выкупишь? Вместе, поди, наживали, а теперь сам на воле, а его забил в самое худое место.

— Нету, — говорит, — у меня денег для него. Пусть сам зарабатывает!

—  Эх ты, — говорит, — шалыган бесстыжий! Меньше тебя, что ли, Пантелей работал? Глаз-то он потерял в забое, поди?

Доведет так-то Костьку до того, что закричит он:

— Убью стерву!

Она хоть бы што.

—  Не  знаю,  —  говорит,  — как тогда будет, только живая за рыжего не пойду. Рыжий да шатоватый — нет того хуже!

Отшибет  так  Костьку, а он того больше льнет. Все бы ей отдал, лишь бы рыжим  не  звала  да поласковее поглядела. Ну, подарков она не брала… Даже самой малости. Кольнет еще, ровно иголкой ткнет:

— Ты бы это Пантелею на выкуп поберег.

Костька тогда и придумал на прииске гулянку наладить. Сам смекает: «Как все-то  перепьются,  разбирайся  тогда,  кто  что наработал. Заманю ее куда, поглядим, что на другой день запоет…»

Люди, конечно, примечают:

— Что-то наш Рыжий распыхался. Видно, хорошо попадать стало. Надо в его сторону удариться.

Думают  так-то,  а  испировать  на  даровщинку кто отопрется? Она — эта девчонка  — тоже ничего. Плясать против Костьки вышла. На пляску, сказывают, шибко ловкая была. Костьку тут и вовсе за нутро взяло.

Думки  своей  все  ж  таки Костька не оставил. Как понапились все, он и ухватил  эту  девчонку,  а  она  уставилась  глазами-то,  у  Костьки  и руки опустились, ноги задрожали, страшно ему чего-то стало. Тогда она и говорит:

— Ты, рыжий-бесстыжий, будешь Пантелея выкупать?

Костьку как обварило этими словами. Разозлился он.

— И не подумаю, — кричит. — Лучше все до копейки пропью!

— Ну, — говорит, — твое дело. Было бы сказано. Пропивать пособим.

И  пошла  от  него плясом. Чисто змея извивается, а глазами уперлась-не смигнет.  С  той  поры  и  стал  Костька такие гулянки чуть не каждую неделю заводить.  А  оно  ведь  не  шибко доходно — полсотни человек допьяна поить. Приисковый  народ  на  это  жоркий.  Пустяком  не  отойдешь, а то еще насмех поднимут:

—  Хлебнул-де  из  пустой  посудины на костькиной гулянке неделю голова болела. Другой раз позовет, две бутылки с собой возьму. Не легче ли будет?

Костька,  значит,  и  старался, чтоб вино и там протча в достатке было. Деньжонки,  какие на руках были, скорехонько умыл, а выработка вовсе пустяк. Опять отощал песок, хоть бросай. Недоумок, с которым работал, и тот говорит:

— Что-то, хозяин, ровно вовсе не блестит на смывке-то.

Ну, а та девчонка, знай, подзуживает:

— Что, Рыжий, приуныл? Каблуки стоптал — на починку не хватает?

Костька  давно  видит  — неладно у него выходит, а совладать с собой не может.  «Погоди, — думает, — я тебе покажу, как у меня на починку нехватает. Золотишка-то  у них с Пантелеев порядком было. В земле, известно, хранили. В своем  же огороде, во втором слою. Сковырнут лопатки две сверху, а там песок с глиной… Тут и бросали. Ну, место хорошо запримечено было, до вершков все вымерено.  В  случае — и горной страже прискаться нельзя. Ответ тут бывалый: «Самородное,  дескать. Не знали, что эдак близко. Вон какую даль отшагивали, а оно вон где — в огороде!»

Кладовуха эта земляная, что говорить, самая верная, только вот брать-то из  нее  хлопотно,  да  и  оглядываться  приходится.  Это  у ник тоже хорошо подогнано  было.  Кустики за банешкой посажены были, камни кучкой подобраны. Однем, словом, загорожено.

Вот  Костька  выбрал ночку потемнее и пошел в свою кладовуху. Снял, где надо,  верхний  слой,  нагреб  бадью  песку  и  в  баню.  Там  у  него  вода заготовлена.  Закрыл  окошко, зажег фонарь, стал смывать, и ничем — ничего — ни  единой  крупинки.  Что,  думает,  такое?  Неуж  ошибся? Пошел опять. Все перемерял.   Нагреб  другую  бадью-даже  виду  не  показало.  Тут  Костька и остерегаться  забыл  —  с  фонарем  выскочил.  Оглядел  еще раз с огнем. Все правильно.  В  самом  том  месте верхушка снята. Давай еще нагребать. Может, думает,  высоко  взял. Маленько показалось, только самый пустяк. Костька еще глубже  взял  —  та  же штука: чуть блестит. Костька тут вовсе себя потерял. Давай  дудку,  как  на  прииске, бить. Только недолго ему вглубь-то податься пришлось,  — камень-  сплошняк  оказался. Обрадовался Костька, через камень, небось,  и  Полозу золота не увести. Тут оно где-нибудь, близко. Потом вдруг хватился: «Ведь это Пантюшка украл!»

 

Только подумал, а девчонка та, приисковая-то, и появилась. Потемки еще, а  ее  всю  до  капельки  видно.  Высоконькая  да пряменькая, стоит у самого крайчика и на Костьку глазами уставилась:

—  Что, Рыжий, потерял, видно? На брата приходишь? Он и возьмет, а тебе поглядеть осталось.

— Тебя кто звал, стерва пучешарая?

Схватил  ту  девчонку за ноги да что есть силы и дернул на себя, в яму. Девчонка  от  земли  отстала,  а  все пряменько стоит. Потом еще вытянулась, потончала,  медяницей  стала, перегнулась Костьке через плечо, да и поползла по  спине.  Костька  испугался, змеиный хвост из рук выпустил. Уперлась змея головой в камень, так искры и посыпались, светло стало, глаза слепит. Прошла змея  через камень, и по всему ее леду золото горит, где каплями, где целыми кусками. Много его. Как увидел Костька, так и брякнулся головой о камень. На другой  день  мать  его  в дудке нашла. Лоб ровно и не сильно разбил, а умер отчего-то Костька.

На  похороны  с  Крылатовского Пантелей пришел. Отпустили его. Увидел в огороде  дудку,  сразу  смекнул-  с  золотом  что-то  случилось.  Беспокойно Пантелею  стало.  Надеялся,  вишь,  он  через  то золото на волю выйти. Хоть слышал  про  Костьку  нехорошо, а все верил — выкупит брат. Пошел поглядеть. Нагнулся  над  дудкой,  а снизу ему ровно посветил кто. Видит- на дне-то как окно  круглое  из  толстого-претолстого  стекла,  и  в  этом  стекле золотая дорожка  вьется. Снизу на Пантелея какая-то девчонка смотрит. Сама рыженька, а  глаза  чернехоньки, да такие, слышко, что и глядеть в них страшно. Только девчонка  та  ухмыляется, пальцем в золоту дорожку тычет: «Дескать, вот твое золото,  возьми  себе.  Не  бойся!» Ласково вроде говорит, а слов не слышно. Тут и свет потух.

Пантелей   испугался  сперва:  наважденье,  думает.  Потом  насмелился, спустился в яму. Стекла там никакого не оказалось, а белый камень — скварец. На казенном прииске Пантелею приходилось с камнем-то этим биться. Попривык к нему. Знал, как его берут. Вот и думает:

«Дай-ко попытаю. Может, и всамделе золото тут».

Притащил, что подходящее, и давай камень дробить в том самом месте, где золотую  дорожку  видел.  И  верно — в камне золото и не то что искорками, а большими  каплями да гнездами сидит. Богатимая жилка оказалась. До вечера-то Пантелей  чистым  золотом  фунтов пять либо шесть набил. Сходил потихоньку к Пименову, а потом и приказчику объявился.

 

— Так и так, желаю на волю откупиться.

Приказчик отвечает:

—  Хорошее  дело,  только  мне  теперь  недосуг.  Приходи  утречком. На прохладе об этом поговорим.

Приказчик  по  костькиному-то  житью,  понятно, догадался, что деньги у него  были немалые. Вот и придумывал, как бы Пантелея покрепче давнуть, чтоб побольше  выжать.  Только  тут,  на  Пантелееве счастье, рассылка из конторы прибежал и сказывает:

—  Нарочный приехал. Завтра барин из Сысерти будет. Велел все мостки на Полдневную хорошенько уладить.

Приказчик,  видно,  испугался,  как  бы  все у него из рук не уплыло, и говорит Пантелею.

— Давай пять сотенных, а по бумаге четыре запишу.

Сорвал-таки сотнягу. Ну, Пантелей рядиться не стал.

«Рви, — думает, — собака, — когда-нибудь подавишься».

Вышел  Пантелей  на волю. Поковырялся еще сколька-то в ямке на огороде. После н вовсе золотишком заниматься перестал.

«Без него» — думает, — спокойнее проживу».

Так  и  вышло. Хозяйство себе завел, не сильно большое, а биться можно. Раз только с ним случай вышел. Это еще когда он женился.

Ну,  он  кривенькой  был. Невесту без затей выбрал, смиреную девушку из бедного  житья.  Свадьбу  попросту  справили.  На другой день после венца-то молодая поглядела на свое обручальное кольцо и думает:

«Как  его  носить-то. Вон оно какое толстое да красивое. Дорогое, поди. Еще потеряешь».

Потом и говорит мужу:

— Ты что же, Пантюша, зря тратишься? Сколько кольцо стоит?

Пантелей и отвечает:

—  Какая  трата,  коли  обряд  того  требует.  Полтора рубля за колечко платил.

— Ни в жизнь, — говорит жена, — этому не поверю.

Пантелей поглядел и видит — не то ведь кольцо-то. Поглядел на свою руку —  и  там вовсе другое кольцо, да еще в серединке-то два черных камешка, как глаза горят.

Пантелей,  конечно,  по этим камешкам сразу припомнил девчонку, которая ему  золотую  дорожку  в  камне  показала,  только  жене  об этом не сказал. «Зачем, дескать, ее зря тревожить».

Молодая  все-таки не стала то кольцо носить, купила себе простенькое. А мужику  куда  с  кольцом?  Только  и поносил Пантелей, пока свадебные дни не прошли.

После костькиной смерти на прииске хватились:

— Где у нас плясунья-то?

А  ее  и  нет.  Спрашивать  один  другого  стали — откуда хоть она? Кто говорил  —  с  Кунгурки  пристала,  кто  — с Мраморских разрезов пришла. Ну, разное.  Известно, приисковый народ, набеглый… Досуг ему разбирать, кто ты да каких родов. Так и бросили об этом разговор.

А золотишко еще долго на Рябиновке держалось.

Опубликован  в  сборнике «Малахитовая шкатулка», Свердловское областное издательство,  1939  г.,  а  также  в  журнале  «Октябрь»,  э  5-6,  1939 т. Является  прямым продолжением сказа «Про Великого Полоза», рисует дальнейшее развитие   судеб  —  его  героев  —  двух  братьев,  золотоискателей.  Бажов подчеркивает характер семейного предания, присущий сказу.